| |
ЛЕОНИД КАГАНОВ:
11 лет назад на 80-летие Горбачева я написал стишок для газеты F5. Целью моей было сказать спасибо. Спасибо человеку, который когда-то давным-давно показал мне, ребенку, что жизнь состоит не только из школьных политинформаций, очередей за двумя видами колбасы и бесконечных школьных запретов — на неправильную музыку, неправильные джинсы, неправильные значки на курточке, неправильных поэтов Цветаевой и Гумилева на уроках литературы... Спустя десять лет мне передали, что личный референт распечатал тот мой стих и дал прочесть Горбачеву, и тот улыбался. То есть, как сказал об этом великий классик, «сказать спасибо и подать пальто» мне все-таки удалось лично при его жизни.
До Горбачева я был еще совсем маленьким советским школьником, верил, как учили, в Дело Ленина, Великий Октябрь и враждебные силы НАТО, но при уже этом хорошо понимал, в каком лживом неблагополучии мы живем в нашей самой лучшей в мире стране. Естественно, я не бывал в других странах и даже не очень понимал, что от этого теряю. Родители по роду работы не были «выездными», а отцу спецотдел его проектного института отказал даже в заслуженной путевке в Болгарию по причине неблагонадежности: двоюродная сестра отца тётя Алла была предательницей Родины — она ухала когда-то в Австрию. Зато пару раз в год по праздникам тетя Алла посылала нам большую посылку с гостинцами и старыми вещами своих детей, вот это был праздник. В тех посылках бывали цветные фотографии наших улыбающихся родственников на фоне чудес мировой архитектуры или домашнего дизайна, джинсы, свитерки и электронные игрушки наших с сестрой ровесников Мишки и Сабинки, чудеса компактной техники типа «мешочка со смехом», иностранные конфеты, разноцветные фломастеры, и даже чудо из чудес — волшебная приправа «копчёнка», одна крохотная капля которой делала вкусной тарелку любых несъедобных макарон. Лишь после Перестройки мы выясним, что это называется соевый соус. Иными словами, уже имелось понимание, что простые семьи за границей живут в каком-то сказочном быту на уровень выше, чем простая московская семья инженеров — нам решительно нечего было послать в ответ Мишке с Сабинкой, кроме писем и рисунков их же фломастерами.
Но шмотки и продукты мало меня интересовали — сыт макаронами, одет во что-то, и ладно. Гораздо большей советской неприятностью, с детства меня тяготившей, был запрет на высказывания за пределами дома. Впервые мне это объяснили в три года. Я бегал по дачной веранде и болтал все подряд слова, которые уже где-то слышал, пробуя на вкус все сочетания. Никто из взрослых не обращал на меня никакого внимания. Пока я не произнес «Брежнев полоумный». Бог ведает, где я слышал эти слова, но в семье так не говорили. Про Брежнева, вероятно, я слышал из дедушкиного телевизора, а полоумным, вероятно, в сердцах называли меня, когда я особенно не слушался. Реакция взрослых меня потрясла: вместо того, чтобы отругать, наказать или хлопнуть по попе, мне очень серьезно и по-взрослому объяснили, что никогда и ни в каком случае я не должен произносить такие гадкие слова на улице, если не хочу, чтобы маму и папу посадили в тюрьму на много лет... Из чего, кстати, мне стало заодно и понятно, что я случайно произнес какую-то запретную правду. С тех пор запреты только множились. У отца было ювелирное хобби — при помощи самодельной горелки, надфилей и лупы он иногда по выходным делал для мамы украшения — плавил и вытягивал в толстую проволоку серебряные обломки и контакты от старых реле, паял из этого колечки и сережки и инкрустировал рубинчиками из старых наручных часов. А еще он охотно чинил сломавшиеся украшения всем друзьям и знакомым. Мне объяснили, что это страшная тайна и ни в коем случае я не должен говорить об этом никому, особенно в детском саду. Потому что если милиция узнает, что папа ювелир-самоучка и у него на кухне инструменты и мастерская, его посадят в тюрьму и я его больше не увижу. Это в четыре года. Почему моего отца посадят в тюрьму в самой счастливой стране мира только за то, что у него есть горелка и крошечные плоскогубцы, я понять не мог (да и сейчас не могу), но пришлось поверить взрослым.
Короче, к приходу Горбачева я ночами уже вовсю слушал «Голос Америки», «Би-би-си» и «Немецкую волну» на радиоприемнике «Океан» в те дни, когда не справлялись глушилки воинской радиочасти в соседнем Чертановском лесу. А к уроку литературы однажды все-таки выучил не Маяковского с Тютчевым, а стих врага-белогвардейца Гумилева — к счастью, училка была тупа и не знала, кто это.
И вот после всего этого пришел Горбачев. Первым делом он разрешил себя называть просто Михаил Сергеевич. Это мне сразу понравилось. Прежде правителей не разрешалось называть по имени, не добавив сперва стандартную конструкцию из восьми слов, включающих упоминание Союза и «цэкака паэсэс». А затем начались реформы, прекратились войны в чужих землях и бесконечная ругань с другими странами. Далекая Америка внезапно перестала быть врагом и снова стала верным другом как во время войны с Гитлером — протянула руку помощи и стала присылать новые технологии, гуманитарную помощь, еду, консервы, одноразовые шприцы для борьбы со СПИДом, а также развивать совместные научные исследования и космические программы. Появились джинсы, соевый соус, Modern Talking, Wind of Changes, Виктор Цой и даже Егор Летов, и никого за кассету с ним не вызывали на товарищеский суд. И даже стало возможным съездить на целых две недели к тете Алле. И там, в этой унылой и глубоко провинциальной Австрии, уже окончательно офигеть от всего того буржуазного великолепия, что у нас в стране никогда прежде не было, но теперь уж обязательно будет. И когда родители в 1987 всерьез собирались уезжать, пока приоткрылась возможность, я один был категорически против: вы чего, у нас все же сейчас только начинается, тут такая свобода, такая музыка, такие возможности, такие книги стали издавать!
Горбачев подарил надежду, что у моей страны теперь всё впереди. И не его вина, что эта надежда прожила лет двадцать пять — тридцать. Это тоже немало для надежды.
|